(Лекция, прочитанная в ходе ретрита «Школа молитвы»,
епархия Мельбурна, 2005 г.)
Безмолвие, переживаемое в опыте Литургии объединяет общину, собирая ее внимание на Слове, которое может быть услышано в уме и сердце, и разделено между всеми в Таинстве.
Древняя католическая мудрость гласит, что существует три литургии: небесная литургия, литургия алтаря и, как бы пребывающая между ними литургия сердца [1]. Полнота Литургии должна, следовательно, включать в себя каждое из этих трех взаимопроникающих измерений: как области «долины смертной тени» (Пс 22:4, Мф 4:16), так и тайны глубочайших недр нашего внутреннего мира.
В контексте нашего разговора, посвященного евхаристическому безмолвию, поговорим о так называемом «принципе пробелов». Однажды группа раввинских студентов спорила о значении отрывка библейского текста. Они обратились к своему учителю, который попросил показать ему страницу с обсуждаемым текстом. «Что вы здесь видите?» — спросил он. «Слова, которые мы сейчас обсуждаем»,- ответили ученики. «Черные значки на странице», — сказал старый раввин, — «содержат только половину смысла этого отрывка. Другая половина — это пробелы между словами». Вокруг каждой страницы Писания существуют незаполненные текстом поля молчания. Также, другая половина, о которой рассказал студентам их учитель — это и необходимая пауза между вдохами, тишина в пространстве между мыслями, отдых между фазами активности.
Современное папское учение[2], напоминающее о важности восстановления созерцательного опыта в литургии алтаря, призывает нас быть внимательными к этому универсальному принципу. Оно призвано помочь нам возвратиться к плероме (греч. — полноте) литургического поклонения, к единству трех отдельных, но пересекающихся друг с другом сфер — земли, небес и сердца. Все мы крайне нуждаемся в этой гармонии, потому что сегодня для все большего количества людей Евхаристия становится ритуалом, понимание сути которого начало сходить на нет уже очень и очень давно. Существуют и те, кто никогда не чувствовал вдохновения и утешения, исходящих от Таинства. Для такой аудитории Евхаристию уже ни в коей мере не назовешь «совместно переживаемым сакраментальным ритуалом, придающим смысл жизни». Присущее евхаристическому таинству утверждение трансцендентного смысла человеческого существования, даже в наиболее мирском, обыденном понимании, полностью проходит мимо таких людей. Для них оно никак не связано с измерением реальных жизненных радостей, бед, надежд и разочарований. Многим Месса вообще может казаться странной и недружелюбной. В наш век Новой Евангелизации мы должны помнить о способности Литургии обращаться к неверующим, проповедовать им Евангелие особым образом. Когда они приходят на похороны к своему деловому партнеру или на венчальную Мессу товарища, само по себе наблюдение за внешней стороной евхаристического священнодействия могло бы сообщить им нечто совершенно неожиданное, нечто ценное для них. Таинство способно представить лик христианства таким, каким они его не видели никогда прежде. Увидев христианство в таком ракурсе эти люди могли бы прийти к узнаванию в нем того, что они до сего времени просто игнорировали и не замечали.
Затем, есть люди, давно ощутившие тайну и мистическую глубину Евхаристии, но со временем утратившие связь с ней. Возможно, когда их духовность станет более зрелой, они продолжат поиск пережитой ранее глубины — той душевной благодати, которая является внешним знаком Евхаристической Тайны, и которую они не смогли найти в церкви. Для таких людей открытие созерцательного пути молитвы может стать возможностью воссоединения с утраченным сакраментальным опытом и привести их обратно в Церковь. Также, есть и те, кто упорно и регулярно участвуют в Евхаристической литургии, порой для блага своих детей, или для того, чтобы сохранить хоть какую-то привязку к духовному миру, но они чувствуют тоскливую неудовлетворительность своей литургической практики. И, наконец, есть те, кто, невзирая на все личностные или церковные несовершенства, обладают благодатью видения таинственного и мистического воздействия Евхаристии, где бы и как бы она ни совершалась.
Безмолвие, как одно из измерений Евхаристии ценно и необходимо каждому из этих личностных типов. Прежде чем я перейду к тому, что может показаться несущественной и слишком абстрактной сутью молчания, позвольте мне поделиться с вами тем, что я недавно услышал во время одного из ретритов в Сиднее. Министрант из прихода в Новом Южном Уэльсе рассказал мне, что их настоятель сделал то, к чему призывал священников бл. Иоанн Павел II, и что подкреплялось новым переизданием инструкции об использовании Римского Миссала. Он возобновил литургическое безмолвие на обычном приходском богослужении. Я был удивлен, и даже не столько самим этим фактом, сколько степенью интенсивности этого нововведения. Они практиковали краткий период молчания после чтений, пять минут после проповеди, и пятнадцать минут после причастия. Я спросил, как реагировали люди, и он сообщил мне, что никто не ушел, и многие впоследствии даже выражали одобрение. Впрочем, я не хочу, чтобы предмет обсуждения был редуцирован до количества минут, проведенных в молчании — и ниже я расскажу, почему.
Порядок совершения Евхаристии может выглядеть по-разному, и взгляд священника тут имеет решающее значение. Периоды молчания, введенные в ход Литургии обязательно нуждаются в интерпретации. Но на мой взгляд, очень важно ознакомить воскресную приходскую общину с введенной в порядок богослужения мерой безмолвия таким образом, чтобы люди смогли получить от этого удовлетворение. Положительные впечатления от литургического опыта могут быть для некоторых такой же неожиданностью, как и тот факт, что дети положительно реагируют на медитацию, — сессии молчаливой молитвы без слов или образов. Дети медитируют, им это нравится, и часто они просят о чем-то большем. Говоря о Евхаристии и безмолвии, мы по сути обращаем внимание на созерцательное измерение — как в целом нашей веры, молитвенного чтения Священного Писания, богослужения, так и всей жизни вообще. Иоанн Павел II в «Mane Nobiscum Domine» [3]писал о том, что нам необходимо пройти по пути развития, ведущего нас от опыта литургического тишины к духовности безмолвия — к созерцательному измерению жизни. Другими словами, как это хорошо понимала ранняя церковь, — качество, уровень нашей молитвы и жизни взаимосвязаны. Сегодня люди пребывают в поиске созерцательного измерения бытия как никогда раньше, и приходя в церковь для участия в Евхаристии, они ожидают этой встречи с созерцанием.
Мастер Экхарт говорил, что «Нет ничего, более подобного Богу, нежели безмолвие». Мать Тереза, которая настаивала на важности двух часов созерцательной молитвы в жизни ее апостольских сестер, имела схожий взгляд, говорив, что «безмолвие — это сам Бог, обращающийся к нам». Каждая из этих мыслей иллюстрирует особый способ понимания безмолвия и тишины. Почему Бог так подобен безмолвию? Экхарт не сказал, что Богу нравится безмолвие, или что Он любит безмолвных верующих. Он сказал, что Бог именно подобен безмолвию. Св.Бенедикт использует два слова, которые мы переводим, как «безмолвие» или «молчание»: «quies» и «silentium». «Quies» — это тишина, физическое молчание, отсутствие шума, — не хлопают двери, не скрипят кресла, не слышно кашля и звука разворачивания конфетных оберток. Именно «quies» является тем, чему, как мы ожидаем, хорошие родители должны научить своих детей: сдержанность и скромность, выражающая уважение в присутствии других людей.
«Quies» делает мир удобным и цивилизованным. Именно такой тишины нам не хватает в современной урбанистической культуре, где фоновая музыка не оставляет в покое даже лифты, и где крайне редко можно найти место или время, свободные от полного ассортимента антропогенного шума. Сегодня существуют дорогостоящие наушники, которые люди надевают не для того, чтобы слушать музыку, но чтобы изолировать себя от любого шума. С другой стороны, «Silentium» — это уже не отсутствие шума, а особое состояние ума — это сознание, направленное на других или на Бога. Это внимание. Когда кто-то приходит к священнику, желая поделиться собственной проблемой или бедой, священник знает, что он, прежде всего, должен уделить посетителю свое внимание. Вполне возможно, что проблема окажется нерешимой в корне, или что большинство сказанных священником полезных слов покажутся в свете изложенного горя сущими банальностями. Но прислушаться, посвятить всего себя в акте внимания, — означает не судить, не «улаживать ситуацию», не порицать, — а просто любить. И в этом смысле действительно нет ничего более подобного Богу, нежели безмолвие, — ведь Бог есть любовь.
Позже мы рассмотрим жертвенное значение Евхаристии, и то, каким образом молчание раскрывает его. Здесь же я хочу провести параллель между актом внимания и самопожертвованием. Философы-деконструктивисты в своей мысли оставили не так много места для человеческих ценностей, но все же они заключили, что высший акт человечности, придающий ценность и смысл жизни, это принесение себя в дар. Как бы то ни было, они задавались вопросом, возможно ли это вообще. Обычно, когда мы делимся какой-то частью себя с окружающими, мы всегда сопровождаем этот акт неким условием или требованием. Мы хотим признания, вознаграждения, благодарности или чего-то еще взамен. Это делает недействительной чистоту самопожертвования. Христиане должны рассматривать Воплощение как Божье самопожертвование, а жизнь, смерть и воскресение Иисуса как это же божественное самопожертвование, проявленное в Его человечности. Идеальный дар самопожертвования наделяет получателя не грузом долга, но способностью аналогично принести в дар самого себя. Именно этому нас учит Евхаристия, и в этом заключается ее восстанавливающий и живительный смысл. Перед лицом каждого самопожертвования — даже если оно несовершенно — мы застываем в безмолвии, с почтением и благоговением. Насколько же больше мы нуждаемся в подобном безмолвии во время переживания опыта Евхаристии, дабы обрести способность оценить эту совершенную жертву любви?
Литургия — как и все способы молитвы — сущностно связана с вниманием. В Евхаристии мы развиваем наше внимание к Богу через самопожертвование, которое Иисус совершил в исторической перспективе, и продолжает совершать в Духе, одновременно в наших сердцах и на алтаре. Хотя наше внимание может блуждать, когда мы присматриваемся к новым лицам среди собравшихся прихожан или рассеянно листаем приходскую газету, внимание Иисуса, направленное на нас, никогда не блуждает и никогда не осуждает, не порицает нас за нашу отвлеченность. Когда мы неверны, Он остается верным, потому что Он не может предать себя. Таковой, по крайней мере для верующего, является невыразимая тайна Евхаристии и влекущая, благодатная сила истинного присутствия.
Безмолвие — это действие, труд внимания, исполненного любви. Плодом этого труда является сердце, полное благодарности. Этот взгляд объединяет идею Мастера Экхарта о том, что «Бог подобен безмолвию» с видением Матери Терезы, согласно которому «молчание — это Бог, обращающийся к нам». Молчание, подобное Богу как ничто другое, также является и Богом, говорящим с нами. Уделяя внимание Богу, мы вскоре осознаем, что Бог уже уделяет внимание нам. Ведь именно Божье внимание, обращенное к нам позволяет в свою очередь нам уделять внимание Ему. Это именно Бог зажигает первую искру доброй воли в нас, согласно св. Иоанну Кассиану, дискутировавшему со св. Августином о свободной воле. Но затем мы должны сыграть нашу собственную роль. Как сказал Св.Иоанн, — «В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас » (1Ин 4, 10) Мы любим именно потому, что Он возлюбил нас первым. Участвуя в Евхаристии, мы делаем первый шаг на пути к божественной жизни. Как в ситуации с блудным сыном, где только Бог видит, что мы возвращаемся домой, задолго до того, как мы действительно доберемся до дома – Бог выбегает нам навстречу, чтобы обнять нас. Эту безмерную, рискующую собой любовь, которая струится с небес, мы ощущаем в своем сердце. Это должно отражаться в церковном гостеприимстве алтаря. В тишине Евхаристии мы вкушаем безмолвие Отца, от которого вечно проистекает Слово. Именно это мы видим в Рублевской иконе Троицы, где трое собраны вокруг Евхаристии.
Таков Дух, совершающий неимоверное преображение обыденной реальности. Через священника, представляющего, но не замещающего Христа, община получает опыт предвкушения небесной литургии — единения и следующего за ним восстановления личностей, совершающих Евхаристию. Священник становится подвижной фокусной точкой для потоков любви, которые высвобождает и животворит Таинство. Христос присутствует в священнике, представляющем людей, которые являются Его Телом, и через которых священник призван к служению. В этом опыте мы переживаем утрату себя, делясь собою, переоткрывая себя заново уже в Евхаристии, там, где мы освобождены от тюрьмы индивидуального эго. В этом состоит радость Евхаристии и ее могущественное влияние на жизнь, проживаемую нами в общине. «Я в них, и Ты во Мне; да будут совершены воедино» (Ин. 17, 23). Или же, как гласит древняя проповедь на Великую cубботу — «Воскрес, пойдем отсюда, Ты во мне а я в Тебе, теперь мы вместе — одна единая личность».
Это мистическое измерение Евхаристии, которое для многих «воскресных верующих» является их главной духовной пищей на протяжении всей недели и ежедневной работы. Каждое усилие здесь должно быть предпринято, чтобы гарантировать, что эти редкие и драгоценные моменты используются в полной мере. Способ, которым совершается Евхаристия, важен в определении времени и создании места для того, чтобы проявилась ее внутренняя мистерия. Иван Иллич [4] в одной из своих работ сказал, что воплощение, которое сделало возможным неожиданный и абсолютно новый поток любви и знания, в некотором смысле отбрасывает тень. Это тень институционализированной благотворительности и регулирования духа. Мы обладаем большим историческим багажом, позволяющим отделить саму суть от этой тени, от усложнения евхаристического таинства холодным юридическим подходом, который в большей степени настаивает на обязанности посещения Мессы, чем на благодать и привилегию участия в ней. Когда мы слишком часто думаем о том, что Евхаристия является обязанностью, ее мистическая сущность ускользает от нас. И тогда, конечно же, вряд ли нам удастся воспринять моменты безмолвия на Мессе как что-то большее, нежели обычная пауза. В “Sacrossanctum Concilium” [5] говорится, что совершение литургии требует чего-то большего, чем простое соблюдение юридических предписаний. Однако, мы не можем пуститься в другую крайность и навязать обязательное соблюдение тишины и молчания. В любом случае, важно именно качество этого молчания, а не его продолжительность.
Предписанные периоды молчания не могут быть принудительными, — тогда мы не сможем ожидать от них духовной работы. Пока фундаментальный подход к Евхаристии обусловлен законничеством и чрезмерным контролем, будет казаться, что Евхаристия и тишина несовместимы. Молчаливые моменты или более обширные периоды тишины будут казаться чем-то непрактичным, претенциозным, искусственным; напоминающим наложение своеобразного «штрафа» на верных, которые не должны быть поставлены перед лицом чего-то незнакомого, что увеличивает длительность их пребывания в церкви. Молчание в Евхаристии должно проистекать скорее из опыта мистической глубины, переживаемого всей общиной. Но, также как и вся Евхаристия, эти периоды молчания нуждаются в руководстве священника, сотрудничающего с лидерами общины. И, конечно, созерцательное измерение молитвы нуждается в развитии уже в семинарии, если в будущем священнослужители должны обладать им для литургического молчания.
Священники часто относятся к молчанию у алтаря со страхом или с подозрением, каковым отношением напоминают радиоведущих. Недавно я слушал запись радио-интервью с Роуэном Вильямсом на BBC, — это интервью касалось противоречивых моментов в современной Англиканской Церкви. В конце интервью ведущий задал неожиданный вопрос об Ираке: он спросил, можно ли считать военные действия там «морально оправданными». Архиепископ сделал паузу, длившуюся девятнадцать секунд — целая вечность для радиоэфира — и ведущий прервал молчание, сказав, что он вполне достаточно подумал для того, чтобы сформулировать ответ. Архиепископ ответил, что если уж ему задали вопрос такой важности, ему требуется время для размышления над ответом, и что вопрос, столь щепетильный, с моральной точки зрения требует чего-то большего, чем звукового сигнала. Интервьюер был удивлен и впоследствии хотел сохранить этот фрагмент молчания для эфира, но режиссер вырезал его. Страх молчания в Евхаристии зачастую беспокоит священника больше, чем прихожан. Быть может, это страх открыть глаза после длительного периода молчания и обнаружить, что церковь опустела? Или это страх утратить контроль? Страх молчания — это зачастую страх отсутствия, страх пустоты, нас пугающей, растущий ужас отсутствия мыслей. Или же, причиной может быть и то, что наше теологическое и литургическое обучение недостаточно подготовило нас к другой половине — мистической части Евхаристии, апофатическому измерению, присутствующему во всех аспектах духовной жизни?
Молчание актуализирует и раскрывает это апофатическое, созерцательное измерение. Евхаристия будет восприниматься как источник и вершина церковной жизни только если ее совершение продемонстрирует этот парадокс двоякой мистерии катафатического и апофатического — открытого и скрытого – проявляющийся во всей христианской жизни по причине дуальной природы единой личности Иисуса. Моисей вошел во тьму, где пребывает Бог. Но Бог также и свет, «и нет в Нем никакой тьмы» (1Ин 1, 5). Язык мистики выражает этот парадокс также, как и канон мессы: сияющая тьма божественной тайны; молчание, из которого произносится Слово, спускаясь во плоть и в воплощение; неподвижность, находящаяся в центре любого действия. Молчание может быть понято, как определение, чем «не является» Бог – это апофатический путь. Но оно также подтверждает то, что именно мы говорим о Боге, когда мы говорим. Молчание обновляет речь, восстанавливает точность и смысл — в особенности это касается часто цитируемых, знакомых текстов. Без молчания даже священные слова могут превратиться в шум, болтовню. Тишина в Евхаристии не угрожает пустотой и не обозначает отсутствие, но указывает на Присутствие и вызывает внутренний отклик.
Места в ходе совершения Евхаристии, где молчание полезно и благоприятно, уже определены. Многие священники начинают с нескольких минут молчания в ризнице с алтарниками и чтецами перед службой. Момент, когда священник призывает собравшихся к молитве, говоря «Помолимся», требует молчания, предшествующего словам Коллекты, призванным собрать непроизнесенные молитвы всех людей. Также и покаянный обряд приглашает людей к внутренней рефлексии, чтобы они могли подготовиться к опыту Евхаристии как исцеляющего и всепрощающего акта, входящего в их несовершенные жизни. Также и чтения особенно нуждаются в молчаливых паузах, прежде чем Ответный псалом или воззвания поторопят нас дальше. Часто тишина во время Литургии Слова также способствует кратким комментариям к сложным местам или скрытым смыслам, которые иначе могут ускользнуть от понимания присутствующих, а иногда и священника. Чтение должно быть объявлено с должной подготовкой и набожным вниманием, и медитативное молчание позволит Слову Божьему коснуться ума и сердца собравшихся (“Mane Nobiscum Domine”).
Католические проповедники, как правило, очень скромны в плане длины проповедей, в отличие от протестантских служителей, которые зачастую стараются длительностью и страстностью формы компенсировать прихожанам пожертвованные деньги. Более сдержанный стиль большинства католических проповедей делает последующий период тихого размышления даже более соответственным. Это выражает уважительное отношение к прихожанам, предполагая, что они слушали с достаточным вниманием, чтобы иметь возможность обдумать услышанное, даже если у них нет возможности ответить. Общие инструкции не советуют выделять время для молчания после общих молитв, но это, те не менее, довольно широко практикуется, формулируясь примерно так: «а теперь помолимся несколько минут в тишине нашего сердца». Это позволяет общине, от имени которой были произнесены прошения, добавлять свои собственные молитвы молча, и священник может завершить это следующими словами: «Господи, Ты знаешь наши нужды еще до того, как мы попросим, и вот мы представляем Тебе все наши молитвы, высказанные и невысказанные». Все формы молитвы, как писал Иоанн Павел II базируются на фундаменте безмолвия.
Преломление хлеба, разделение хостии, — это мистический момент великой жертвы, и молчание тут вполне естественно. Но наиболее значительное и необходимое время молчания в Евхаристии — это, конечно же, минуты после Причастия. Если вся Евхаристия является culmen et fons (завершением и истоком) Церкви, то этот момент, конечно же, ее, Евхаристии, мистический эпицентр. Но и он, как правило, лишен момента безмолвия, исключая разве что паузу между песнопениями или очищение сосудов. Тут, возможно, священник нервничает, что задерживает людей слишком долго, дети становятся беспокойными, а прихожане начинают собираться снаружи. Но и тут следует вспомнить, что молчание — это не просто отсутствие шума, но дух любящего внимания.
Я практикую долгий период молчания после Причастия на воскресной мессе в нашем монастырском приходе на окраине Лондона в то время, как хор плачущих младенцев, беспокойных детей и невидимых рабочих производит шум. Но это не особо отражается на молчании. Родители оценили это, а большинство детей — если не все — стали вести себя тише. И когда мы завершаем молитву после Причастия, возникает чувство благодарности и обновления, а не облегчение, что все позади. Священник должен сохранять спокойствие,когда начинает вводить на практике такие периоды молчания, и, конечно, необходимо подготовить к ним прихожан. Это важный период тишины — а не краткая пауза по необходимости. Здесь хорошо бы определить время заранее и обозначить начало и завершение звоном колокольчика или ударом гонга.
Если опыт литургического молчания однажды укоренится в общине, он также повлияет и на пространство, в котором происходит поклонение. Ричард Джайлз (Richard Giles), Англиканский декан Филадельфии, был первопроходцем изменений традиционных принципов сакрального пространства. Его книга «Повторно разбивая шатер» (“Repitching the Tent”) представляет собой захватывающее видение физического пространства поклонения. Когда он писал это, он понял, что формы совершения Евхаристии подвергаются воздействию пространства, в котором они совершаются, и его последняя книга, «Необычное поклонение» (“Uncommon Worship”), является необходимым дополнением к первой.
Молчание в Евхаристии — как могут бояться некоторые — вовсе не обязательно должно «приватизировать» литургию. К сожалению, это часто происходит в Тридентском обряде — люди чувствуют, что происходит нечто очень мистическое и священное, но это не вовлекает в процесс их лично, и потому они произносят свои молитвы в то время, как священник отыгрывает свою роль. Молчание как литургический опыт, по контрасту, объединяет общину и ее внимание, и все вместе в уме и сердце слышат слово и могут разделить друг с другом это таинство. Св. Игнатий Антиохийский сказал, что если мы не сможем понять молчание Христа, мы не сможем понять и Его слов [6]. Мы сможем понять Его молчание только если сами будем хранить молчание. А если мы будем молчать вместе — мы получим опыт тайны безмолвия, творящего общину.
В заключение, я хотел бы напомнить ту знаменательную фразу бл. Иоанна Павла II, которую я уже цитировал ранее. Подчеркивая важность безмолвия в Евхаристии, он объясняет, что оно вовсе не связано с замкнутостью и искусственностью. Мы должны в своем духовном росте продвинуться от опыта литургического молчания к «духовности безмолвия» — к созерцательному измерению жизни. Св.Франциск побуждал своих последователей проповедовать Евангелие при любом возможном случае и каждому встречному. «Когда это абсолютно необходимо, — говорил он – тогда используйте слова». Как мне кажется, он имел в виду не просто молчание, но безмолвное или тайное свидетельство всей жизни.
Связь между Евхаристией и образом жизни краеугольна для взращивания и принятия того опыта, переживая которой мы смогли бы в полной мере осознать весь ее смысл и ценность. Евхаристия, оставаясь для нас только лишь церковной обязанностью или социальным ритуалом, будет иметь довольно слабое влияние на нашу жизнь, на ее укорененность в Евангелии. До тех пор, пока мы не обратимся к более глубокому уровню евхаристического таинства, завершительные слова «Идите с миром» будут значить для нас просто «идите», — то есть «расходитесь», также по отдельности, как мы и прибыли в храм. Безмолвие пробуждает нас к полноте Евхаристии на глубочайшем, пост-вербальном уровне сакраментальной реальности. Символически делясь плодами земли друг с другом, мы сможем лучше служить Царству справедливости в нашей повседневной жизни и работе. Мы осознаем, что каждый из нас получает равную меру хлеба и вина.
Этой меры достаточно для всех. Если наша жизнь будет настолько глубоко охвачена Евхаристией, сможем ли мы отказаться от труда, справедливо распределяющего богатства в мире, от стремления освобождать угнетенных и заботиться об отверженных обществом? Важно то, что мистические глубины Евхаристии имеют свое прямейшее отражение во всех сферах жизни — в том числе и в политике. Вовсе не случайно св. Фома Кентерберийский и монсеньор Оскар Ромеро были убиты именно в безмолвный миг освящения Даров.
Евхаристическое безмолвие также возвращает нас к пониманию мира и покоя как плодов ненасилия. Мир — это не просто уютное бегство с рыночной площади, точно также, как молчание — не просто отсутствие шума. Жертва Литургии напоминает нам обо всем, что нам помог увидеть Рене Жирар в отношении между насилием и сакральностью [7]. Вероятно, в ранней Римской церкви, до Константина, очень многие языческие жрецы принимали крещение. Язычники видели себя не столько в роли служителей культа, сколько как государственных служащих, выполнявших предписанные законом жертвы на римских алтарях, в соответствии с утвержденным заранее ритуалом. Если они совершали ошибку в произносимых словах, они должны были возвратиться к началу ритуала и начать снова. Для них имела значение прежде всего жертвенная кровь и скрупулезно правильные слова и жесты. Христиане же, по контрасту, понимали, что совершенная жертва Христа в Евхаристии координально отличается от языческих ритуалов. Евхаристия стала принесением в жертву самого себя в любви, что фактически положило конец жертве, как завоевыванию Божьей милости, — и это также уменьшило количество насилия в обществе, так как больше не требовались козлы отпущения. Крест вновь воздвигается на алтарях христианских общин, сигнализируя о конце цикла человеческого насилия. «Милости хочу, а не жертвы» (Ос. 6:6; Мф 9:13), как говорил Осия, и как цитировал его Иисус. Если мы будем совершать Евхаристию без благоговейного молчания, необходимого для того, чтобы высказать почтение и приоткрыть ее мистическую глубину, будет очень легко впасть в неверную теологическую интерпретацию: увидеть ее всего лишь как жертвенный ритуал, необходимый для умилостивления сердитого Бога. Безмолвие в Евхаристии, понятое не юридически, а духовно, показывает силу таинства, как силу справедливости и мира. Мир никогда не может быть достигнут жестокостью. Ни зла ни жестокости в Боге нет.
Последнее публичное наставление и благословение бл. Иоанна Павла II из Ватиканского окна было полным безмолвия. Важно то, что в своем позднем учении он подчеркнул священность жизни, недопустимость смертной казни, безнравственность таких вещей, как война в Ираке, — но также он настаивал на мистическом смысле Евхаристии. Мост между созерцательностью и ненасилием очевиден в его поздних мыслях и высказываниях. И разве не это — два столпа учения Иисуса и вечного послания Его Евангелия?
Таким образом подтекст безмолвия в Евхаристии ведет нас к самому сердцу нашей веры и ставит нас на пиковую точку современной евангелизации. Речь идет не только о происходящем во время мессы, но также и о необходимости выражения всего того истинно, что лежит в основании нашего бытия и пронизывает собой ткань нашей повседневности и труда. Именно поэтому, как мне кажется, Иоанн Павел II связывал опыт литургического молчания с созерцательным обновлением церкви. В мире, все более сломленном и измотанном шумом и стрессами, он признал необходимость для церкви опереться на свои глубочайшие созерцательные традиции и обучать этим способам созерцательной молитвы. Жизненно важно вновь открыть для себя ценность молчания. Джон Мейн, умерший в 1982 г., видел это таким же образом: величайшим вызовом для современного человека, говорил он, является необходимость переоткрыть для себя ценность и суть молчания. Также Джон Мейн в своих трудах о Евхаристии указывал, что для современных людей возрождение созерцательного измерения молитвы необходимо для переживания полноты Таинств.
Взгляд Иоанна Павла II на литургическое безмолвие охватывал все его понимание современной духовности. И распространение медитативных практик за пределами Литургии тут не случайно. Не самое ли время сейчас приложить все педагогическое рвение к особым образовательным программам, учащим безмолвию, берущему исток во внутреннем измерении личностного христианского опыта? («Spiritus et Sponsa» [8])
Здесь Иоанн Павел II отсылает к упражнению в искусстве молитвы, на чем он так часто настаивал. Обучение созерцательной молитве на приходском и епархиальном уровне является естественным и, возможно, неизбежным следствием опыта литургического безмолвия. Мы должны с чего-то начать — с тишины после причастия или с образования медитативных групп в приходах. Церковь является живым Телом, живущим своей духовной жизнью, и ее пастыри не должны быть слишком зациклены на системном анализе. Им необходимо прежде всего молиться самим и тем самым поощрять окружающих людей к все более глубокой молитве в их собственном опыте. В наше время также стоит проявить смелость, и применить этот подход к религиозному образованию и духовному обучению детей и молодежи. Это «педагогическое начинание» уже начало воплощаться — в Австралии, в Квинслендской епархии Таунсвилля и многих католических школах и семьях по всему миру, где детей знакомят с практикой христианской медитации.
Живое безмолвие, следующее за чтением Писания, проповедью и причастием способно вызвать, или, говоря точнее, обнаружить глубочайшую жажду, таящуюся в сердце церкви и всего мира. Обучаясь созерцательному измерению молитвы мы смогли бы приблизиться еще на шаг ближе к полной жизни в Духе — ведь как мы молимся, так мы и живем. Какова наша молитва, такова и глубина нашего участия в Таинстве Евхаристии. Нынешняя жажда созерцания — наша величайшая надежда. Именно поэтому так важно в наши дни вновь открыть для себя всю ценность безмолвия.
[1] – «Господа Бога святите в сердцах ваших» (1Петр 3, 15)
[2] – Апостольское послание Папы Римского Бенедикта XVI “Verbum Domini” особо подчеркивает роль тишины во время богослужений.
[3] – Апостольское послание бл. Иоанна Павла II «Mane Nobiscum Domine», посвященное Евхаристии.
[4] – Иван Иллич (Ivan Illich) — австрийский философ-соц. критик, римо-католический священник, в своих работах критиковавший различные проявления индустриального общества и культуры потребления.
[5] – Sacrosanctum Concilium (лат. Святейший Собор) — конституция Второго Ватиканского собора, посвященная литургическому богослужению Католической церкви и реформам в нём.
[6] – Игнатий Антиохийский «Послание к Ефесянам», глава XV
[7] – Рене Жирар — французский философ, культуролог, литературовед. Известный своей концепцией «фундаментальной антропологии», в которой рассматривается связь между сакральностью жертвоприношения и коллективной агрессией по отношению к индивиду. Автор статьи ссылается на известную работу Рене Жирара «Насилие и священное».
[8] – Апостольское Послание «Spiritus et Sponsa» блаж. Иоанна Павла II, в котором Папа призывает в числе прочего к тому, чтобы «внутри наших общин усердно взращивалась культура молчания».
Перевод: Мария Захарова, Альберт Захаров
Иллюстрация: «Eucharist» — Adam Rhude (2008)
Дорогие читатели, большая просьба: при публикации наших материалов указывайте ссылку на источник: wccm.ru. Заранее благодарим Вас!
Рассылка новостей
Подпишитесь на рассылку новостей и обновлений